Казак. Проза.

Том 1.

ЗАКЛИНАНИЕ В СТИЛЕ "АМПИР"

Слушай ...
Я живу во время убийства.
Я живу во время убийства моей империи.
Я живу в то время, когда маленькие люди с большими выпученными глазами бегают по газонам, аккуратно постриженными их родителями, стремясь с непонятным упорством попасть кусочком свинца в такие же выпученные глаза других маленьких людей. Порой, даже не различая цвета этих глаз.
Маленькие люди играют в большую войну, которая постепенно превращает кого-то из них в перегной, а кого-то в больших людей, в перегной, впрочем, чаще. И они ползут, волоча по пыли свою требуху, вдруг с удивлением понимая, что это не игра. Запоздалое это удивление застывает на их разных лицах, опрокинутых в горячую землю или повернутых к воняющему смертью такому синему небу.
Империи гибнут часто, приблизительно раз в пятьсот лет. Все начинается с дорог, которые вдруг перестают ремонтировать, появляются недовольные этим на окраинах, чуть позже на околицах, а в столицах в это время все упорней начинают смотреть бои гладиаторов, или телесериалы о плачущих богатых, стремящиеся к полноценности вспоминают о разном цвете глаз, волос, ушей и носов. После этого остается вспомнить только о разных языках и можно приступать к убийству империи. Дело это хлопотное и требующее определенной основательности. Начинается самое веселенькое - гражданская война. И бегают по городам бородатые мужики в шкурах, разбивая о выщербленные мостовые мраморные статуи и попивая пиво из жестянок, взятых вместе с томиками священных книг из валютных магазинов за просто так, за выпученные глаза.
Но больше всего достается статуям и бюстам, в них стреляют все, из принципа. Более велик тот, кто может стрелять по памятникам и ровнять с землей могилы, еще более велик тот, кто делая это, не боится, что завтра и его могилу осквернят. Чем более велик человек, тем меньше он походит на человека. Эти - почти совсем не похожи. Поэтому они великие.
Я живу во время убийства моей империи. Я сижу на бруствере, пересыпая в пригоршнях теплую, пахнущую миром землю, пытаясь выбрать из нее маленькие сплющенные кусочки металла.
Я отделяю их от Земли.
Я держу их на ладони, радуясь тому, что теперь и они - убиты.
Я бросаю их мертвых в землю.
И несется река, кружа водоворотами, сверкая на солнце.
И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег.
И кровь уходит с ладоней смытая водой, все равно оставаясь под ногтями.
Это такое время, время свободы, свободы, пожирающей моих друзей, пляшущей на развалинах синими языками пламени, и, особенно, любящей детей. Может быть, так и должно быть, может быть, и должны мы безропотно сносить все, и умолять о прощении проступков наших перед всеми общечеловеческими ценностями вместе взятыми ... может быть, но нам все это отчего-то не нравится...
И мы берем упреждение, наводя на второй каток...
Прощай свобода, прощай сука...!
И страшно хочется выпить...
Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно объяснять, в чем, именно, виновен каждый из них. Люди, у меня отняли мою страну. Люди, я убиваю, не боясь убивать... И мне не нужны виновные и виноватые, на кой они мне? Уже не нужны. И роняет судьба с раскрытых ладоней, будто черные метки, желтые пули. И что остается ....
Память в цветных снимках сознания... вот стоят они смелые и веселые.
И нет, кажется, в мире силы, способной заставить их повернуть вспять. И в той же памяти изодранные останки, слезы близких и могилы, могилы... И нет многих уже, потому что слишком многое выпало на долю нашему поколению, не то еще впереди. И самое страшное - не погибнуть, нет, самое страшное - видеть гибель. И те из нас, что остались живы, многие ли не пали духом? Многие ли прошли мимо стакана? Русские не могут выиграть войну, Россия - может, а если нет ее ... Так и суждено нам метаться от войны к войне или от стакана к стакану. Пока не будет у нас нашей России ...
Мы идем нашими дорогами ... и пыль ...
От мечтаний - пыль.
От семей - пыль.
От страны - пыль.
Вокруг нас пыль, и лишь пролитая кровь прибивает ее к Земле, и тогда мы на мгновение прозреваем, так как, может быть, никогда еще, и прозрение это кристальной чистотой своей окупает кровь, дающую нам возможность видеть. Нам есть за что погибать, мы зрячие. Это кровь, прибивающая пыль к земле, дает нам зрение ...
За каждым сигаретным огоньком в ночи скрывается чья-то жизнь. Человек курит, вспоминая что-то просто задумавшись, оценивая свои потери и приобретения, может быть он влюблен, может, тоскует о погибшем друге, или размышляет о судьбах вселенной. За каждым сигаретным огоньком в ночи человеческая жизнь.
Пусть очень удобно целиться по горящей сигаретке, вроде и не в человека стреляешь вовсе, так ... огоньки гасишь - шлеп и погас.
Прощай, вселенная, может ты и не виноват, может виноват я, на том свете сочтемся.
Посидим, поговорим, выпьем за свободу, за упокой ее блядской души, и закурим, вот тогда и закурим. А теперь ты, брат, курил не вовремя, так что прощай, до встречи, я скоро, мы все скоро, по сравнению с вечностью, а вон еще один прикурил ...
И страшно хочется выпить.
Когда у тебя под ногтями кровь, поздно искать виноватых, и уж тем более поздно их убивать.
Люди у меня отняли мою страну. Люди, мы убиваем, не боясь убивать. И мне не нужны виноватые, на кой они мне, уже не нужны ...
Первого мая четыре человека валялись, подорвавшись на минах в персиковом саду, а с той стороны палили по ним из стрелкового и не очень стрелкового оружия, во имя Свободы.
Мои друзья не спасли империю, но они пытались это сделать и подорвались один за другим на минах, поставленных свободой в персиковом саду. Во времена убийств империй удобнее всего ставить мины в садах.
И всегда оставались последние те, что наплевав на все обиды, по совершенно непонятным никому другому причинам пытались спасти империю. О последних - эти захлестнутые ордами варваров люди и были последними римлянами в Риме, последними Византийцами в Византии, последними русскими в России. Население оставалось, не оставалось римлян. Еще долгие-долгие века потребуются забалдевшим от чужой униженной роскоши варварам, чтобы начать собирать осколки разбитых их предками статуй. И это нормально. Но мне не хочется ждать долгие-долгие века. Люди я хочу спасти нашу империю. А вдруг на этот раз мы ее спасем. Вдруг?
Мои друзья возвращаются. Они долго и, казалось бы, навсегда покидали меня, и я покидал их, между нами вставали непреодолимые стены расхождений во мнениях, любви к одним и тем же людям, дурацких случайностей, да и просто расстояний. Мои друзья возвращаются, потому что настало время возвращений. Потому что все наши ссоры - ерунда. И я встречаюсь с друзьями в окопах, обретая тех, на кого уже и не смел рассчитывать.
Мои друзья уходят. Уходят уже по-настоящему. И теплые, пахнущие миром комья Земли стучат по крышкам гробов. И я прощаюсь с ними, так до конца и не поверив в реальность этого прощания.
Люди, мои друзья уходят.
Мы уходим,
мы уходим,
пока.
Я люблю осень. Я люблю пинать желтые листья, идти и пинать. Может быть самое лучшее - вдыхать синюю звонкую пустоту осеннего неба и видеть, как разлетаются при каждом твоем шаге трупы листьев. Мы тоже листья на гигантской аллее. Мы - листья осенью.
Андрей спрашивал: "Зачем же мы их спасали?" А в глазах его читалось простое и нормальное желание войны.
Почему-то мы слишком поздно начинаем говорить и делать правду.
Мы не хотели убивать, но мы убиваем. А нечего было нас трогать. Убиваем и не делаем из этого трагедии.
Когда было время любить, мы любили не так, не так для женщины, не так для себя, и не ведали того простого секрета, что не важно, как ты любишь, и еще, если любишь, то всегда правильно и никем неповторимо.
С войной тоже самое. Воевать не страшно, также не страшно, как жарить в первый раз картошку или рыхлить землю тяпкой,
а нечего было нас трогать.
Когда стреляют по тебе, тоже не страшно. Страшно, когда убивают друзей и валятся они наземь, как листья с деревьев осенью - один за другим, становясь перед смертью другими. И кто-то идет и поднимает их в воздух своими шагами, любуется их полетом, вдыхает звонкую пустую синеву осеннего неба, и нравится ему это едва ли не больше всего на свете. Что ж, дай ему Бог.
А еще были танки на пьедесталах, было много-много свежих могил, и смотрели с фотографий на железных крестах, мои вернувшиеся ко мне друзья. Последним, что они испытали, была жизнь.
Зачем мы их спасали? - спросил Андрей. - Неужели для того, чтобы они убивали друг друга?
Нет, чтобы они убивали нас.
А в глазах его читалось совсем отчего-то не страшное желание войны.
И всех нас мирит одиночество...
И когда-нибудь, когда-нибудь потом мы будем молчать взахлеб, просто глядя друг другу в глаза. И этого будет достаточно. Нам есть о чем молчать. Вот так-то. В нашей памяти будет все, и теплые волны синего моря не смешаются с кровью, хотя ее тоже будет много в нашей памяти.
Кровь - это кровь, море - это море, а все вместе - это жизнь.
И бежит река, кружа водоворотами. И мы мучительно пытаемся зацепиться за тот берег. И кровь уходит с ладоней, все равно оставаясь под ногтями. И мы берем упреждение, наводя на второй каток. Прощай, Свобода! Прощай, сука!
А вот еще ... Когда наступает мир, люди перестают смеяться и начинают толкаться в троллейбусах.
Я ненавидел свою империю, ее рутину, неповоротливость, ее длинные канцелярские скрепки. Я ненавидел знать. Я видел слишком много недостойного. Все это было, и я ненавидел. Пока Империю не стали убивать.
Победителям то, что остается от империй, сперва ненавистно, потом привычно и уж только потом восхитительно.
На всех капитолиях когда-нибудь начинают пасти овец. Сначала из презрения, затем по привычке. А потом дети этих пастухов гордо скажут: "Мы - Римляне". И это будет расплатой для их предков. Но потом-потом, а теперь - время пасти овец. Да и нет в этом ничего необычного - они ведь и вправду взяли Рим.
"..Зима замелькала в проталинах свечкой зажженною.."
/из разговора/
".. Выведи его во двор, и так все кровью заляпано.."
/из разговора/
"Блаженны кроткия, ибо они наследуют Землю"
/из приговора/
Я иду по осенней аллее...
И я набираю в пригоршню теплую, пахнущую миром землю...
И я люблю так, как могу любить только я.
И нас не мало таких, но в глазах у нас читается простое и своевременное желание войны.
А нечего было нас трогать...
Над горячей землей, сквозь раскаленный воздух, в свалившейся на мир недоброй тишине, несется огромный конь, и закрыты глаза у всадника его, и не озирается он по сторонам, не глядит назад, а конь его ступает на землю, сочащуюся кровью, и в отпечатках копыт собирается она, медленно густея и становясь Землей.
А всадник летит сквозь нас, и вот слышен уже грохот, и разрывает горизонт догоняющая его война.
Он не замечает нас, он убегает от войны, он не хочет воевать. Он убегает от войны и приносит ее нам. Те, что бегут от войны, приносят ее другим.
Рим первый, второй, третий... История повторяется. И идут по мостовым, прячущим под собою искромсанные мечами и осколками кости последних, совсем другие.
Империи начинаются со взгляда в ночное чистое небо, со взгляда на звезды, а потом - путь к ним, по пыльной Земле. Может быть это нелепо - идти к звездам по Земле, но ведь не идти уже нельзя. Идти, теряя друзей и врагов, поднимая в горячий воздух прогорклую пыль, будоража мир мерным гулом шагов. И уже в самом этом пути есть вечность подобная звездам.
И становится путь смертью для одних и жизнью для выживших. И все это не во имя тех, что утопая в роскоши метрополии, станут подтачивать империю, готовя ее к смерти, нет, во имя пути, во имя самих себя. И когда тех, кто дрался становиться мало.
А те, что правят, разучиваются думать и империю убивают, путь не прерывается.
Потому что хотя бы кто-то из победителей уже поднял лицо свое к звездам, и в изумленных глазах его появилось понимание. То самое чувство, что бросает когорты в пространства, к их славе и к их смерти.
У империй есть последние солдаты, но никакая из империй не последняя. Они будут, будут, пока зовут к себе звезды.
В пораженья не веря, мы уходим на миг.
Наступает прозренье лишь на самом пороге,
Закрываются двери, прерывается крик,
И не надо о Боге, что мы знаем о Боге...
Мы не верим в прощанья, не бывает прощаний.
Мы окутали густо кольцевые дороги,
Тот, кто сеет беду, пожинает отчаянье,
И не надо о Боге, что мы знаем о Боге...
Вслед за гибелью страны приходят позор и бессилье и вгрызаются в плоть, теребя нервы, не давая заснуть по ночам, заставляя мучительно бояться дня, еще одного дня позора. И ненависть не дает сил, ненависть объедает душу, заставляя метаться от войны к войне, ненависть учит умирать вместе со своей страной, и глаза становятся пустыми, и смысл существования твоего растворяется в крови.
И любовь не дает сил, потому что любовь, это не только упоительное чувство невозможности прожить без нее, нет, это еще и возможность ее защитить, дать ей выжить. Те, что идут на все ради любви, становятся подлецами.
И только надежда заставляет нас жить, Война - соблазн, любовь - путь в никуда. И только надежда, прочно засевшая в сердце, очищает кровь от горечи, и гонит ее в сведенные судорогой мозги. И мы начинаем выбираться из кошмара, как путник, застигнутый в степи пургой и засыпающий уже, оживает вдруг, увидев в ночи огоньки далекого еще жилья, и идет он к этим огням, как к последней цели своей, и если он дойдет, и если там и вправду жилье, то он выживет, и быть может через день сотрется в памяти ночь и страх, а останется лишь ощущение тепла, обнявшего его, когда переступил он порог, порог между жизнью и смертью.
Наверное, самое трудное, это суметь открыть глаза, уже засыпая...
Жизнь выворачивает судьбы, она смеется над нашими принципами, и мы понимаем, что нет принципов как таковых, есть вера, или ее нет, только вот, чтобы узнать это, люди иногда умирают...
А для чего мне ордена, коль высшей мерой ночь без сна,
Так что же пить, так что же петь, чего бояться.
Твоя разрушена страна, и ту, что любишь - не жена,
И сам не знаешь, как сумел в живых остаться.
Ты помнишь музыку войны, как над руинами страны
Ополоумевший трубач сыграл атаку,
И мы пошли пьяны от сна, и не жалеем ни хрена,
Ведь кто-то должен был ввязаться в эту драку.
Ты помнишь слезы и цветы, и над могилами кресты,
И мы стреляли в небеса, как будто мстили,
И гильзы сыпались, звеня, горели люди и броня.
И никуда мы их не пропустили.
Все было - город и сады, и взгляды полные беды,
Патронов мало и воды, а смерти много.
Когда все пули по пути, прожить - не поле перейти,
А под огнем перебежать дорогу.
У этой правды нету дна, идет гражданская война,
И та, что любишь - не жена, смерти нету,
И все трубит, трубит, хоть плачь ополоумевший трубач.
Чем ночь темней, тем ближе до рассвета.
"Понимаешь, Саня", - говорил он. - "Мы обречены на победу, ты не можешь проиграть, нам уже нечего проигрывать. Мы схватились за оружие", - говорил он, - "но это со зла, это скоро пройдет, это для них как раз не страшно, но скоро, скоро начнется настоящая война, война умов, слышишь, война души, и тут они ничего не смогут поделать. У нас же была великая страна, Саня", - говорил он, - "они же все доводят до абсурда, а потом, когда люди доведены болтовней до тошноты, берут нас в свои руки, понимаешь". А сигарета давно погасла в его руке, и сам он терялся в наступивших сумерках, сливаясь с бруствером, на котором сидел, и только голос звучал и звучал, и казалось временами, что это Земля, Земля бруствера говорит мне: "Мы обречены на победу, понимаешь, Саня...".
И еще...
Во времена падений империй, царьков, пришедших на обломки, заставляют отрекаться от прошлого, от будущего, от всего. А мы не хотим, больше всего мы не хотим предавать. По всей стране кости наших предков, создавших Державу; и наши кости будут останками, пытавшихся спасти ее. И замрут наши шаги под облаками, когда последний из нас упадет, раскинув руки, и вся наша страна уместится под его мертвым телом. И кровь его прибьёт пыль к земле, пусть победившие увидят, какую страну они убили. А мы уйдем, унося ее с собой. И забудутся наши лица и слова. К чему они вам, мучительно рвущимся к рынку? И только свобода, коснувшись человека, творит из него глину...
Признающие старое, более независимы, чем признающие новое, меняются не только слова, дела тоже становятся кровавыми и подлыми... И мы любим наше прошлое потому, хотя бы, что оно не стреляет нам в спины. Все лучшее из прошлого мы храним в себе, а все худшее остается и просто меняет названия. Мы погибаем за то, что было, а они за то, чего никогда не будет. Нам не страшно умирать. Мы вольны выбирать из прошлого. А они будут жрать, что дадут, отряхивая гнилую капусту с грязных манжет, до желудочных коликов боясь признать, что проиграли. Счастливо оставаться тем, кого они не успели убить. До встречи тем, кого успели. Вот так.
Свобода пахнет табаком, подгнившим и сырым,
Свобода пахнет кабаком и пьянкой в черный дым,
Она прикладом бьется в дверь, нагая некурящая,
Не верь свободе, брат, не верь, она ненастоящая...
Ах, как плакали мы, над седыми руинами,
Сколько раз, помолясь, приходили с повинною,
Только нету вины, значит нет и прощения,
Прочь сомнения все, где им место сомнениям?
Ах, заплакали ветры, запахли и дымом, и трупами,
А вчера еще пели победные трубы нам,
О свободе, о подвигах, о приобщении,
Насмехаясь над сверженными и сброшенными,
Телевизор гудел и в своих сообщениях,
Тех плохими показывал, этих - хорошими ...
И вели нас вторые, вдруг ставшие первыми,
Ошалев от лакейской своей неверности.
Всеми спинами гнутыми, всеми нервами,
Приобщаясь свалившейся сверху первости.
И бренча языками, под ноги поплевывая, поделили страну, словно суку рублевую, Подбоченясь, давали опять обещания... Мол, давайте все вместе, мол, тяжесть наследия ....Только слышалось лязганье танков в бренчании, Только наша страна превратилась в соседние.
Свобода синим огоньком плясала по пожарищу,
Смотрел в глаза прицелов дом, не сдавшийся пока еще,
Свобода катит по Земле, а мы немы от радости,
Она стреляла в октябре и плохо пахла в августе...
Мы возвращаемся, время приходит, и мы встаем,
Наша страна была нашим домом,
И мы приходим в свой дом,
Ох, покуражились гости злые, но наступает восход,
В доме теперь порядки чужие, и выход не там, где вход.
Мы возвращаемся в черные горы,
Выходим к синим морям. Это прозренье дорого встанет,
Путь наш упрям и прям,
Как во все времена, тем, кто виновен, придется ответ держать.
А расе господ, гонимой Богом, от страхов земных бежать. Ведь, если одни бегут по миру, искупая грехи отцов, и всей премудрости не хватает, чтобы понять причину, пора читать кадеш, пора рассылать гонцов, чтобы другие могли с помпой отметить кончину.
А мы возвращаемся к нашим руинам, будто бы к нашим душам, Вновь воскресаем на третьи сутки ... Слышишь?
Он пел и думал, что так и надо, тоже мне соловей,
Но эта его пустая бравада была всех бравад милей,
И даже те, кто по долгу службы кривились, поджав губу,
Кричали себе: "Ну, что же ты, ну же...", - и молча кляли судьбу.
И кони плясали под седоками, и вдоль оврага несли,
Наши мечты становились нами в пропахшей полынью степи,
Мы становились умней, справедливей и самую чуточку злей.
Я не жалею, что мы простились...
Тоже мне, соловей.

---------

ГРУЗИЯ

Ах, какая была теплая осень в Тбилиси… Весь Мир летел в тартарары, а осень была теплая и ласковая, да и не было её, осени-то…
После уже зимней Москвы, на нас обрушилось лето. Лето , пахнущее виноградом и пылью, чинары были большими, и удивление тоже, удивление не покидавшее меня с первых шагов по этой земле, и до последних, связанных с развеселым погружением в самолет, перемежавшимся робкой попыткой расстрела… Удивление, оказывается, бывает очень многоликим, мы даже и представить себе не можем, насколько… Удивительным было все, но очень по разному…
Итак, волею судЕб, мы оказались в Грузии во время краха, краха всего и вся…
Никогда не забуду, как Гурамыч вез своей родне кусок сливочного масла за тысячи километров, до сих пор не знаю, на чей счет отнести сей казус, то ли на пережитки старого режима, то ли на достижения нового…. Мы ехали по прекрасному и такому чужому городу.
Поражало всё, и узкие дороги, и пятиэтажки, как будто распухшие вширь, и горы над городом… Больше всего поразил способ движения на автомобиле по дорогам, уже позже, когда Георгий вез нас в сторону Мцхеты, он открыл мне великую грузинскую автодорожную истину. Когда по одностороннему узкому шоссе, навстречу нам, на предельной скорости мчал автомобиль с включенными фарами и высунувшийся(!) из окна водитель орал что-то неразличимое в шуме моторов, Гия спокойно уступил дорогу, и изрек ту саму правду: -
«Спешит человек, значит - надо ему…значит надо уступить...зря ведь так не поедет...»
И вообще, не раз убеждался, что светофоры служат не более чем, украшением улиц, при всем при этом, любые столкновения, не приведшие к тяжелым последствиям, заканчиваются вовсе не разборками, а совместным курением, или распитием, если вообще обращают на себя внимание эти столкновения, как сказал представитель нарождающихся спецслужб Грузии: - « Машина для человека, а не человек для машины», после коих слов бросил свое новенькое авто, с закипевшим радиатором не запирая дверь посреди подъема, и отправился с нами пешком, показывать могилу Грибоедова….
Ну да это отдельный разговор, долгий, и достойный если не пера Гашека, то уж пера Сенкевича, несомненно.
В тот же вечер я был поражен радости, с которой нас встретила родня Гурамыча, я был накормлен, я был напоен, сыт и счастлив, причем под окнами стреляли, а в доме пели…
С братом Гурамыча, мы остались пить вино уже после того, как все разошлись, а когда закончилось вино (во что я вообще не поверил, однако это правда), была принесена чача в хрустальном графинчике, не желтая, а белая, сладкая, и очень крепкая чача, мы пили и разговаривали, и казалось, что, чуть ли не в этом, и заключается жизнь, такая, какой ее задумал Творец.
Я никогда не думал, что смогу столько выпить, выпить, и совершенно не опьянеть,
с тех пор я знаю, что пить можно не только «в меру», или «беспробудно», но и «в радость», именно в радость.
Ну а дальше пошли самые, что ни на есть веселые приключения. Взорвался с большим шумом приватизированный грузинами у ЗакВО эшелон с боеприпасами, и мы, конечно же случайно оказались невдалеке от места событий, и конечно же, как лица «некавказской национальности» были задержаны и препровождены. Допрос окончился не начавшись, как только узнали, что двое из троих в Грузии первый раз, допрос превратился в обширнейшую экскурсию по утреннему, дневному , вечернему и ночному Тбилиси, с посещением злачных и исторических мест, с тостами, и разговорами о политике. Только этот внезапный грандиозный праздник помешал нам съездить к мятежным гвардейцам на Тбилисское море, ну да многие из них сами приехали. И страшно неуместной была перманентная война против Гамсахурдии перед домом правительства на проспекте Руставели, неуместной, как и любая война на этой Земле навевавшей очарование доброй сказки.
Я помню парня, который с горячностью доказывал, что Грузия оккупирована, и что как только Русские войска уйдут, вот тут и наступит настоящая свобода, и настоящая жизнь. Его сожгли потом, живым, в Южной Осетии.
Я помню тост, поднятый в память жертв 9 апреля, в память погибших за Свободу и процветание Грузии. Когда его произносили, отчего-то четче и слышнее стали автоматные очереди за окном дома правительства, и тогда я спросил:
- Думаете, стоило?
А в ответ - промолчали.
Я помню памятник Георгиевскому трактату, по которому Грузия присоединилась к России, памятник был измордован, другого слова и не подобрать. Косые взгляды, были, были злобные косые взгляды…
Но ведь было и другое - таксист, не взявший с нас деньги, только потому, что мы Русские,
Серега, наоравший на людей повесивших свои пиджаки на оградки могил Русских офицеров у церкви…да много чего было, и хорошее, гораздо весомей плохого.
И стояла там, у дороги церква, и каждый проезжающий, швырял мелочь в приоткрытое окно, каждый.…
А еще я рвал виноград с лозы…
И дед Гурамыча, откопал вино, которое он поставил, ещё когда уходил на фронт…
И сказал:
- Боюсь, что больше тебя не увижу…
Он умер, и Гурамыч так его больше и не увидел. Старые люди знают, старые, спокойные люди, прожившие жизнь не зря, воевавшие, победившие, их тяжело увлечь лозунгами
и захрипшие глотки, никогда не докажут им, что еще кого-то надо убивать…
Жаль, что они умирают…
Я видел храм, парящий в воздухе!
Еще хватало электричества, и храм парил над древней столицей Грузии, самый древний и, казалось, вечный…
Даже и крест, крест, что принесла Грузии Святая Нино, состоял из двух виноградных лоз, скрепленных ее косами.…
А теперь, там остался только виноград. Виноград и растерянные, не понимающие, зачем всё это, люди… Растерянными, нормальные, не оголтелые люди выглядели уже тогда… в год гибели Державы. А после - после были плоды свободы, горькие и окровавленные…
И бежали люди из Абхазии, и горели дома в Южной Осетии, а все потому, что кому-то очень хотелось власти. То одному, то другому.
А сколько их уже выдрали свои клоки, а сколько еще пьет силы из Земли Сакартвелро….
Я люблю Грузию, я люблю ее народ. Я люблю тех, кто несмотря ни на что, помнит, что мы родились в одной стране. А для того, что бы умереть в одной стране, многие отдали свои жизни… Потому, что когда приходит время править освободившись, те, кем ты собрался править, тоже задают вопрос «почему»… И те, кто дает неправильные ответы, умываются кровью.Своей и чужой… Эту цену платят за государственность? Нет. Её платят просто так.
А я видел Храм, парящий в небесах.
И пусть во все времена не всё было в порядке… разве это означает, что-нибудь, кроме того, что мы не знаем, как нам быть теперь?
И дым, заволакивающий город скрывает тишину… настоящую, звонкую тишину неба…
Того самого неба, на которое мы так редко смотрим. Да и от чего бы нам часто смотреть на него?

Продолжение...

Назад.